|
"Я хотела бы посвятить эту работу В. Цою,
с глубочайшим сожалением и искренней благодарностью...
"
СМЕРТЬ ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫХ ЛЮДЕЙ
Специальный выпуск #64
ПРОЛОГ
- Событие в истории человечества и планеты, а также в истории каждого отдельного лица живет несоизмеримо дольше, чем люди и явления, его создавшие.
Вот в чем дело.
Смысл события (внутренний смысл его - комическое, предопределенность), цель события и, больше, разум события имеют несоизмеримо большую ценность, чем его творцы, создатели.
Событие - данность. Событие - фундамент.
Несокрушимое и роковое, более изменениям не подлежащее, событие - мировая constanta, на которой зиждится история. На его фоне - каким ничтожно малым, ранимым (в буквальном смысле) кажется человек - его создатель! Они (создатели) как стеклянные фигурки, сброшенные с полки неловкой рукой и разбившиеся вдребезги.
Осколки. Осколки.
Забыты.
Иные "переосмыслены".
Или - "вышли из моды". Не ко времени и не ко двору. А когда-то были "всенародно любимы".
Осколки. Осколки.
Но Событие - мировую данность - оставившие. Значит: сбывшиеся?
- Так кого и за что ты всё ругаешь? Ведь и твоей любви здесь нет.
Любви больше нет.
Только история культуры.
«ПРАЗДНИК ОБЩЕЙ БЕДЫ»
"Траурный праздник" - не странное ли на первый взгляд словосочетание? Если все без исключения люди рано или поздно сталкиваются в силу самой своей обреченности с утратами и горем, то с праздником общей беды доводиться познакомиться лишь немногим и, как правило, избранным. А не испытав этого чувства, не пережив этой всеобщей "радости", не только нельзя говорить об этом премерзком социальном явлении, но даже хоть что-то понять в нем совершенно невозможно.
Говоря об "избранности", я имею в виду ту особую категорию смертей (достойную всестороннего изучения более чем что-либо!), которую мы с улыбкой называем понятием "смерть замечательных людей". От телевизионных объявлений: "Вы, конечно, будете смеяться, но нас опять постигла тяжелая утрата" (это, правда, анекдот) до непринужденных диалогов типа: "Завтра годовщина со дня смерти. (имя замечательного человека)" - "Во попьем-то!". Вы скажете, что это наглый цинизм, и будете абсолютно не правы. Цинизм находится как раз в промежутках между этими крайностями, тогда как сами они - не что иное как искренность, истина без прикрас.
Да и давно замечено: к гробу во всех отношениях замечательного человека "притягивается" огромное количество порочащих его людей. Что это? Как объяснить? Я проломала голову над этим вопросом, пытаясь найти ответ.
Эффективная работа над горем не делается в одиночестве? - Да! Горюющий человек должен трубить всему миру о своей утрате? - Возможно. Но дело в том, что рядом с Замечательными Людьми, а точнее, рядом со Смертью Замечательных Людей - горя нет и не было. Смерть Замечательных Людей используется обывателями как предлог, как средство, чтобы объединиться, встречаться, общаться, ну а дальше - "что Бог пошлет.". Потому что никаких Замечательных Людей мы никогда не любим и не любили, а только употребляли их как придется, а когда их не стало - что дальше употреблять? И начинается праздник общей беды - "жуткое пойло". Да уж воистину - "не сотвори себе кумира" и "не наживи себе друзей".
И никто более не заслуживает сострадания, как Замечательные Люди. И никто более не страдает столько от собственных творений и великих дел, как они.
"Великие Люди пылят в истории", и мы, видимо, мстим им за это.
СМЕРТЬ ЗАМЕЧАТЕЛЬНОГО ЧЕЛОВЕКА ТОЛСТОГО ЛЬВА НИКОЛАЕВИЧА
 Все сказанное ярко демонстрируют нам бесчисленные примеры истории и, увы, современности. Вот только один исторический пример - описание смерти и похорон русского писателя Льва Николаевича Толстого.
Лев Толстой скончался осенью 1910 года, и его похороны стали первыми в России публичными похоронами знаменитого человека, которые состоялись не по православному обряду, без священников и молитв, без свеч и образов - так пожелал сам Толстой, отлученный от церкви по решению Священного Синода еще в 1901 году.
Похороны Толстого часто именуют первыми в России похоронами общенационального масштаба. Однако эта традиция была заложена задолго до смерти Льва Толстого, еще в 1860 году похоронами актера Александра Мартынова, где вместо "обычной похоронной процессии с участием одних лишь родственников и друзей покойного" по улицам прошлом массовое шествие. Мартынов пользовался огромной популярностью у демократической интеллигенции, и его похороны вылились в настоящую смуту, открытое проявление массовых настроений: тысячи людей стекались на Невский проспект, чтобы увидеть то, что переросло в "открытую антиправительственную демонстрацию". На следующий год, когда полчища людей собрались на похороны Добролюбова, стало ясно, что публичные похороны харизматических идеологов-мыслителей стали неотъемлемой чертой русской общественной жизни. Эту традицию продолжили похороны Некрасова, Достоевского, Тургенева, Салтыкова-Щедрина и Шелгунова. Так, отпевание Достоевского предварялось многочисленной погребальной процессией, прошедшей по Невскому проспекту; за гробом следовало тридцать тысяч человек, в том числе по одним сведениям семьдесят, по другим - сто делегаций и пятнадцать хоров. За процессией, в свою очередь, наблюдало до ста тысяч зрителей. Хотя шествие было в общем мирным, очевидцы отмечали, что полиция, неготовая к такому скоплению народа, была на в силах сдержать толпу... Когда два года спустя в Париже умер Тургенев, процесс погребения затянулся - тело должны были перевести назад в Россию - что дало обществу довольно долгий (несколько недель) срок на подготовку. Николай Страхов отмечал тогда же в письме к Толстому, что все заняты Тургеневым и что похороны обещают быть "чем-то колоссальным". "Очевидно, из них хотят сделать демонстрацию", - писал он.
Что же касается самого Толстого, то здесь изначально внимание общества было направлено не только на его проводы в последний путь, но и на весьма драматические обстоятельства, предшествовавшие смерти. Как известно, поздней осенью 1910 года, ночью, тайно от семьи, 82-летний Лев Толстой, сопровождаемый лишь личным врачом Д.П. Маковицким, покинул Ясную Поляну. Дорога оказалась для него непосильной: в пути Толстой заболел и вынужден был сойти с поезда на маленькой железнодорожной станции Астапово. Здесь, в доме начальника станции он провел последние семь дней своей жизни.
Присутствующие на месте события журналисты разнесли весть об изоляции писателя от семьи по всему миру: самым ярким примером, возможно, являются хроникальные кинокадры, запечатлевшие, как Софья Андреевна подходит к дому, где лежит умирающий Толстой, и, одинокая, жалкая, с надеждой заглядывает в его комнату через окно. С помощью телеграфа журналисты регулярно извещали публику не только о ходе болезни Толстого, но и о чувствах и реакциях его родственников; эти репортажи представляли собой проиллюстрированные фотографиями интервью, которые брались у членов семьи, врачей, станционного повара и вообще всякого, располагавшего информацией. Покинув дом, Толстой оказался "выброшенным" в сферу публичной жизни, а потому на всеобщее обозрение оказались выставлены все те традиционно частные и не подлежащие огласке семейные драмы, что разворачивались вокруг его болезни и смерти.
И, надо сказать, публика жадно ловила последние новости о судьбе великого писателя и, видимо, не без удовольствия смаковала их интимные подробности. Вот как вспоминает об этих днях Анастасия Цветаева: «Сколько, во всем мире, писали о тех днях! Что я о них помню? Дни, сходные с теми, ялтинскими 1905-1906 года, когда мы жадно ждали вести о восстании в Москве, от своих. Весть, промчавшаяся осенью 1910 года по всей России, по всему земному шару.
Лев Толстой ушел из дому, из Ясной Поляны, покинул, с котомкой, дом и - исчез.
И затем, дни спустя, вторая весть, еще более страшная. Лев Толстой заболел и лежит больной на станции в маленьком станционном домике... Газеты - бюллетени здоровья - волнение всего мира, - все только и говорят, что о Толстом. На улице незнакомые спрашивают друг друга: ничего не слышно? Вестей нет? Тревога, толки, осуждение жены, Софьи Андреевны... И третья, последняя весть: Лев Толстой умер!
Тогда вся Москва подымается - ехать на похороны! Переполнены - или остановлены - трамваи? Толпы. Студенческие демонстрации. Крики: "Долой смертную казнь!" (Одно из требований Льва Толстого - к правительству. Оно становится лозунгом дня). Улицы запружены. Шепот, что вышлют казаков...».
После бальзамирования, во всех технических подробностях описанного в прессе, тело было немедленно выставлено на всеобщее обозрение; поглядеть на него стекались толпы людей, в большинстве своем - просто случайные пассажиры следующих через Астапово поездов. Те, кто упустил этот шанс, могли увидеть Толстого в гробу на фотографиях в первой попавшейся газете, вкупе с подробной хроникой последних часов его жизни, факсимиле его завещания и сокровенными деталями семейной драмы, подтолкнувшей его к уходу из дома... Итак, тело Толстого, подобно его литературному наследию, с момента смерти писателя стало общественным достоянием. Можно сказать, что в последние дни земного существования Льва Толстого его частная жизнь превратилась в общедоступный спектакль: заветное сакральное пространство - смертный одр - было открыто взорам публики и во многих случаях осквернено ими.
Естественно, похороны писателя также были откровенно публичными. Более того, присутствие на них воспринималось как исключительно важное событие, которое невозможно и недопустимо пропустить...
Из "Воспоминаний" Анастасии Цветаевой:
«... Когда мы достигли вокзальной площади, через нее было трудно пробраться. Вокзал был окружен толпой. Все кричали. Мелькали шинели городовых. Они оттесняли народ. Чудом нам удалось в вокзал протиснуться сквозь толпу! А там - там отходил последний поезд на станцию Козлову Засеку под Тулой (в нескольких верстах от Ясной Поляны), где ждали гроб с телом Льва Николаевича...
... Станция Козлова Засека. Ночь. Горят костры. Студенты устраивают цепи, пытаясь навести порядок в стихийно качающейся толпе; затягивают революционные песни. Ночь свежа. Ждут поезд с телом Льва Николаевича. Это имя - на устах всех...
...Но вот по толпе бежит трепет, шепот, голоса передают друг другу весть, что поезд идет! Цепи дрогнули, студенты изо всех сил стараются сдержать толпу, издали слышен, растет шум, и у перрона станции Засека, светлея, с огнями в серости утра, останавливается, тяжело пыхтя, поезд. Мужчины обнажают головы...
От толпы отделяется полная, «сырая» женщина, старая, в черном, делает шаг вперед, роняет что-то, нагибается и дрожащим голосом (нам он кажется в совершенстве фальшивым): «Его палочка...». Мы (пробравшиеся вперед), видящие это, горим белым пламенем презренья. Оно душит. "Какая дешевая игра!.." - уверенно думаем мы.
Если бы мне сказали тогда, что десятки лет спустя я буду плакать, ночью, над дневником этой женщины, дивясь жестокости Льва Николаевича, останки которого мы ждем сейчас с чувством, похожим на - обожествление...».
Похоронная процессия насчитывала несколько тысяч человек. В деревне Ясная Поляна весь день кипятили воду, чтобы поить чаем урядников, которые должны были охранять похороны. По воспоминаниям близких Толстого, и в архивных документах указано, что за похоронной процессией шли целые подводы, наполненные венками, которые потом возложили на могилу писателя. "Лев Николаевич, память о вашей доброте никогда не умрет среди нас - осиротевших крестьян деревни Ясная Поляна", - такие слова вышили на полотне мужики, жившие в имении писателя, в день его похорон. Гроб несли простые крестьяне.
Утром в день похорон в Московском университете собралось восемь тысяч студентов. Их шумный митинг завершился уличным шествием. На самих похоронах около ста студентов пожелало выступить с надгробными речами, но в итоге все ораторы воздержались, уважая решение семьи писателя. Но только в день похорон... На следующей неделе эти выступления зазвучат на многочисленных студенческих демонстрациях, по большей части имевших открыто политическое содержание, а зачастую и антицерковную направленность. Похороны Льва Толстого, как стихийное бедствие, распространяться по всей стране (позднее этот период будет назван "Толстовскими днями").
Несколько дней после похорон на могиле писателя собирались людские толпы, звучали революционные речи. Тем временем в городах, помимо традиционных литературных вечеров и памятных мероприятий, начались самые значительные со времен революции 1905 года демонстрации - опять же в память о Толстом. По официальным данным, в день похорон забастовала четверть московских рабочих. В университетах всей страны продолжались массовые собрания студентов, кончавшиеся дерзкими уличными демонстрациями и арестами; были пострадавшие. Границы между публичным поминовением и политической деятельностью были окончательно размыты.
И, наверное, общий ажиотаж, привлекший внимание общества к этой увлекательной истории, подтолкнули Василия Розанова написать эти слова: «Поразительно, что к гробу Толстого сбежались все Добчинские со всей России, и, кроме Добчинских, никого там и не было, они теснотою толпы никого еще туда и не пропустили. Так что «похороны Толстого» в то же время вышли «выставкою Добчинских»...
Суть Добчинского - «чтобы обо мне узнали в Петербурге». Именно одно это желание и подхлестнуло всех побежать. Объявился какой-то «Союз союзов» и «Центральный комитет 20-ти литературных сообществ». О Толстом никто не помнил: каждый сюда бежал, чтобы вскочить на кафедру и, что-то проболтав, - все равно что, - ткнуть перстом в грудь и сказать: «Вот я, Добчинский, живу; современник вам и Толстому. Разделяю его мысли, восхищаюсь его гением; но вы запомните, что я именно - Добчинский, и не смешайте мою фамилию с чьей-нибудь другой».
Никогда не было такого позора, никогда литература не была так жалка. Никогда она не являла такой безжалостности: ибо Толстого можно было и пожалеть (последняя драма), можно было о нем и подумать. Но ничего, ровно ничего такого не было. В воздухе вдруг пронеслось ликование: «И я взойду на эстраду». Шум поднялся на улице. Едут, спешат: - «Вы будете говорить?» - «И я буду говорить». - «Мы все теперь будем говорить»... «И уж в другое время, может, нас и не послушали бы, а теперь непременно выслушают, и запомнят, что вот бородка клинышком, лицо белобрысое и задумчивые голубые глаза»... «Я, Добчинский: и зовут меня Семеном Петровичем».
Это продолжалось, должно быть, недели две. И в эти две недели вихря никто не почувствовал позора. Слова «довольно» и «тише» раздались не ранее, как недели две спустя после смерти. «Тут-то я блесну умом»... И коллективно все блеснули пошлостью, да такой, какой от Фонвизина не случалось.
Нужно ли говорить, что все «говорившие» не имели ни йоты роднящего, родного с Толстым. Были ему совершенно чужды, даже враждебны; и в отношении их самих Толстой был совершенно чужой, и даже был им всем враг.
Всю жизнь он полагал именно на борьбу с такими, на просвещение таких, на то, чтобы разбудить таких, воскресить, преобразить...
И вдруг такое: finis coronat opus!
Ужасно».
И еще один любопытный факт, заставляющий с грустной улыбкой и пониманием взглянуть на наше недавнее прошлое и современность. На могиле Толстого, согласно его собственной воле, не поставили никакого надгробия, но среди посетителей быстро укоренилась традиция писать эпитафии собственного сочинения на ее ограде (! - МЦ). Эти фразы фиксировались в особых записях и стали, как часто происходит с надгробными надписями, неотъемлемым элементом фольклора, которым обросла могила Толстого...
***
Мне кажется, Толстого мало любили, и он это чувствовал. Около него не раздалось, при смерти, и даже при жизни, ни одного «мучительного крика вдруг», ни того «сумасшедшего поступка», по которым мы распознаем настоящую привязанность. «Все было в высшей степени благоразумно»; и это есть именно печать пошлости (В. Розанов «Уединенное»).
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Социальный катаклизм, созданный смертью Замечательного Человека, вскрыл невероятное, доселе глубоко спрятанное, но истинное и мерзкое лицо масс: разбил скорлупу и высветил это лицо уже без соскобленного грима.
Потребность причинила боль. От нетерпения боли они захотели избавиться от потребности, заглушить, изжить ее и - "жить дальше".
Массовое переживание утраты имело конечной целью, собственно, "пережить" - просто пересидеть, переждать, протянуть время, заменить живую ткань потребности чем-то побочным (словом, звуком, местом) и это стало странно возможным именно тогда - в условиях абсолютной депривации.
Принятие "нет" принесло облегчение, стало бальзамом для слабых душ.
- "Нет" - у всех.
"Ни себе, ни людям".
Всем стало легче от этой мысли, и боль стихла.
Предательство.
Массовое, апокалиптическое предательство.
- Нам "ТАКОГО" - не надо.
- Мы "ТАКОМУ" - не рады.
Смерть Замечательного Человека есть ситуация (явление) бесконечного вакуума радости.
Вакуума улыбки.
То есть "Пасхи" не было. Была единая Страстная неделя. Хмурые и злые лица. Отчаяние и безнадежность. Не надо.
Принять и пережить "НЕТ" оказалось проще всего.
Естественно.
И "жизнь продолжается".
И никто не удосужился, не приложил всей силы (воли), всего желания и всей этой самой "жизни", чтобы вобрать в себя как есть, и полюбить ТАКИМ, и радоваться ему...
Мария (МЦ) Морева
11 апреля 2004 г, Пасха
Печатается с разрешения автора
|
